Из книги: "Большие чувства". Составитель: Мария Голованивская. Москва, Изд. Clever, 2016 „Я, я, я. Что за дикое слово! Неужели вон тот - это я?“, написал Владислав Ходасевич в одном из своих самых знаменитых (и прекраснейших) стихотворений („Перед зеркалом“, 1925). Конечно, слово „ярость“ происходит не от слова „я“, но это начальное, ударное „я“ в слове „ярость“ так кричит, так - ярится, что невольно думаешь: как-то они связаны друг с другом. А „ярость“ происходит от древнего славянского корня -яр, который всегда говорит о весне, о плодородии, начале нового жизненного цикла. Например, „яровые злаки“, то есть такие, которые сеют весной, а собирают осенью (в отличие от озимых). Есть старинное русское слово „ярый“; Владимир Даль определяет его как „огненный, пылкий“, или как „сердитый, злой, лютый; горячий, запальчивый; крепкий, сильный, жестокий, резкий; ретивый, рьяный“. У наших языческих предков был, по-видимому, бог Ярило (или Ярила), бог, опять же, плодородия и весны. Значит, ярость - это не обязательно что-то „плохое“. Ярость - это сила. А сила - не „хорошая“ и не „плохая“. Сила - это просто сила. Ярость - яркость, жар, мощь, порыв и стремление. Ярость - страсть. Ярость не надо путать с гневом. Гнев - грех. И у православных, и у католиков гнев - всегда в списке самых главных, страшных, „смертных“ грехов. Ярости мы не найдем там. Зато мы ее находим в латинском выражении furor teutonicus, „тевтонская ярость“, которую римляне приписывали древним германцам, забывавшим себя в сражениях, терявшим страх смерти, впадавшим в неистовство. Тут сразу вспоминаются, конечно, хрестоматийные пушкинские строки: „есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю...“ Вот это „упоение в бою“ - это, опять-таки, „хорошо“ или „плохо“? Это плохо, потому что война - дурное, злое дело. А с другой стороны, войны всегда были и, боюсь, всегда будут. Помните, как Пьер Безухов доказывал старому князю Болконскому, что придет время, когда не будет больше войны? И что отвечал на это старый князь? „Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не будет. Бабьи бредни, бабьи бредни.“ Хотели бы мы, чтобы у людей текла в жилах вода вместо крови? Войн бы не было, не было бы и ярости. А могли бы такие люди любить? писать стихи или прозу? сочинять музыку? Сомневаюсь. Скажем прямо, мир не так устроен, как нам бы хотелось, населяют его не ангелы. Ангелы не знают ярости, это бесы всегда ярятся. А Бог? Ведь есть понятие „гнев Божий“. Для человека гнев - грех, но Бог гневается на человека за грехи его, и гнев Божий - праведный гнев. А в древней Руси писали иконы, называвшиеся „Спас Ярое Око“, иконы, с которых Спаситель особенно грозным, карающим, едва ли, в самом деле, не яростным взглядом смотрит на верующего, взглядом, обнажающим человеческие грехи, призывающим к покаянию. Не считать ли это пережитком язычества в христианстве? Пускай об этом спорят теологи. Во всяком случае, ярость - языческое начало. „Я, я, я. Что за дикое слово!“ Вот именно - дикое. Это варвар впадает в бешенство, это первобытный, древний человек пробуждается в нас, когда мы отдаемся гневу и ярости. „Я, я, я...“ В ярости мы себя отстаиваем, настаиваем на своем, защищаем и утверждаем свое „я“, которое - когда яримся мы - заслоняет и заполняет собой весь мир. Но мы и теряем в ярости наше „я“, выходим за его и свои пределы. Самоутверждение человека легко переходит в свою противоположность – в самоотрицание человека. О впавшем в ярость мы говорим: он забылся. Забылся, забыл себя, перестал быть собою... В сербском языке есть замечательное выражение. Если кто-то в ярости, о нем можно сказать (почти, как по-русски), что он „у jарости“, но можно сказать, что он „у бесу“. По-русски мы тоже говорим: „он бесится“, „он взбешен“. Ярость и бешенство понятия родственные. А „бешенство“ ведь от „беса“. Ярость демонична. Но демоны бывают разные, вот в чем все дело. То, что греки называли „демоном“, римляне именовали „гением“. Мы до сих пор говорим о человеке, оказывающим дурное влияние на кого-нибудь: „это его злой гений“. Но „гении“, как и „демоны“, в которых верили древние, это прежде всего духи-хранители, рождавшиеся вместе с человеком и сопровождавшие его всю жизнь. Они же, при случае, посылали ему его лучшие мысли, внезапные озарения, вдохновляли его. Гениальность, вдохновение, талант, творческое начало - все это, в мифологии разных народах, почти всегда приписывается каким-то потусторонним, демоническим силам. Конечно, мы уже не верим в этом. А все-таки и мы сознаем, что без первобытного, дикого, иррационального, „нутряного“ нет творчества, нет вдохновения. Нет его и без интуиции. Когда кто-то принимает спонтанное, неожиданное, интуитивное решение, немцы говорят, что он принял решение „из живота“, aus dem Bauch heraus. Но „живот“, и в древнем русском языке, и во многих славянских языках по сих пор, - это „жизнь“ (по-прежнему, например, говорим мы: „не щадя живота своего“). Ярило - бог плодородия и весны. Ярость - страсть, а страсть - великое иррациональное начало жизни. Почему цветы цветут, почему листья зеленеют? Без страсти ничего бы не было, земля бы перестала вращаться. Без страсти и кровь не лилась бы. Увы, пока кровь из жил „не выпустили“, воды „не налили“, кровь будет литься. Земля будет вращаться, листья зеленеть и цветы цвести с каждой новой весною, а люди писать стихи, сочинять музыку - и убивать друг друга. Если есть солнце, то есть и тень, если есть светлая, то есть и темная сторона Луны, если есть добро, есть и зло. Только одно понятие, по-моему, указывает выход из этого страшного круговорота, этой страшной сплетенности злого и доброго. Это понятие - любовь. Любовь, преображающая темное и демоническое в божественное, светлое и благое. Данте заканчивает „Божественную комедию“ словами о любви, которая движет солнцем и другими светилами. Если это так, то бог Ярило уже, конечно, не нужен. Однажды, солнечным, очень спокойным, осенним днем в долине реки Мозель, где выращивают виноград и делают вино (знаменитый „мозельвейн“), я смотрел на виноградники, взбиравшиеся вверх по холму, и думал о том, что каждая ягодка - как маленькое „я“ со своей собственной яростью; невольно начали сочиняться во мне стихи, которые лишь через несколько лет я закончил; вот они: Глядя на виноград Какое маленькое „я“ и как оно мятется в мире. Но посмотри на виноград, что поднимается по склону холма за солнечной рекой. Ты видишь: гроздь, и снова гроздь, и сколько ягод в каждой грозди, и сколько ягод, столько - ябед, обид, кричащих: „я, я, я“, кричащих: „вот я, вот я, вот я“. Уже он желт, уже с трудом висит, привязан к длинным палкам. А свет струится над землей таким стеклянным равнодушьем, и чуть слышны колокола готического городишки, и вдруг волна о берег бьет, и долго, сонная, стихает. Лишь „я“, огромное, как мир, все - негодует, все - ярится... |