Увидеть Париж и осмыслить, или «Вернемся к Бердяеву» Алексей Макушинский. Предместья мысли. Философическая прогулка. М.: ЭКСМО. Умную книгу след начинать так, чтоб не отпугнуть: «Бердяев жил в Кламаре». Ритмика пушкинской простоты уже вошла в нас. Включилась приятная память узнавания (философ такой, ну, помните: «Самопознание», «Смысл и истоки русского коммунизма» и всё такое). Следом немного милых, семейных уточнений, кто с ним жил там. И пространственное разворачивание: «Кламар незаметно переходит в Мёдон, в другой парижский пригород, тоже славный многими великими обитателями, русскими и нерусскими». Про многих расскажут — хорошо. А точнее? «В Мёдоне с 1923 до 1939 года жил Жак Маритен, католический философ, «неотомист», то есть последователь Фомы Аквинского, вообще замечательный человек». Замечателен он еще и тем, что жена у него из России. Ну что, будем читать дальше? Да, пожалуй. Тогда вновь о пространстве: Бердяев ходил к приятелю в гости пообщаться. Так я, автор, сейчас пойду тем маршрутом, айда со мной? Да, пошли. Еще перед последующим усложнением, — чтоб читатель успел почувствовать себя знающим, соразмерно автору, — две большие цитаты из «Самопознания» да рассказ о «Смысле и истоках…» (книги в советское время опасной). И вот уж я/ты в вольной «Философической прогулке». В походе — свободный и светлый внутренний монолог автора (вообще, главные герои книги — свобода и гносеологический оптимизм), его размышления, рассказы о философах и философствующих поэтах, русских, французских, немецких — 1920–1930 годов (и других времен тоже) в соотнесении с тем, что он видит по пути. Макушинский — умелый поэт и прозаик, его предложение и абзацы, на первый взгляд бесконечные и тяжеловесные, выстроены ритмически. Поэтому от них быстро начинаешь получать удовольствие. А еще фото, снятые по пути, часто неумелые, но странным образом не раздражающие (некоторые — очень хорошие). Да, когда по верстке фотография большая и программа переносит ее вместе с текстом за ней на следующую страницу (как в doc), то luft на прежней странице так и остается незаполненным. Это — свободное пространство, воздух, можете им подышать, если устали от плотности текста. В таком методическом расширении зебальдомании «Предместья…» сделали второй большой шаг в России — после «Памяти памяти» Марии Степановой. И это метод, соразмерный замыслу. Макушинский хочет вернуть нас к привычке, навыку задумываться о вещах серьезных, корневых, чтоб мы «вступали в диалог с философской традицией, мыслителями прошлого», но в споре не чувствовали себя наивными или смешными. И сразу подает пример диалога, соизмеряя себя с классиком. Бердяев писал, мол, русская критика его «всегда игнорировала, почти бойкотировала», Макушинский не без иронии отмечает, что и с ним так же, за что русской критике «долго и дорого еще придется расплачиваться». На самом деле тут критике можно посочувствовать. Для Камю, который у автора «Предместий…» находится где-то около вершин мысли, фундаментальный вопрос философии — стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить. А по прочтении текстов вроде «Предместья мысли» для критика главный вопрос — стоит или не стоит писать, чтобы не выглядеть потом глупо. Шансы — 50 на 50. Плотностью мысли и эрудиции автор местами просто «раскатывает» читателя (как Алина — Кротышева), доверчиво пошедшего с ним в «философическую прогулку». Особенно при традиционно беглом чтении. Потому в каких-то местах просто не понять — мало, нужно понимать, насколько ты не понял. Тогда лучше медленно перечитать и… подумать. А не торопиться сливать, как это принято, недовольство непониманием в паблик, редактору31/32. Тем удивительней (или наоборот — тем естественней), что лучший разбор этой книги, от Татьяны Веретеновой, так и остался опубликованным только в Facebook33. Философ с литературным умением для критика вообще неуловим, как Сковорода для мира, который его ловил, да не поймал (индивидуалист Макушинский эти слова повторяет). Тем более что в пространстве, где противоречивость мысли заявлена как принцип, отдельные неловкости готовы казаться приемом. Так, когда автор «Предместий…» говорит вдруг образцовые пошлости вроде гипотетических «Васи Пупкина и Пети Пупочкина», думаешь: это специально, чтобы читатель хоть иногда чувствовал себя умнее автора. Или вот еще — место, в котором я, извините, каждый раз начинаю непроизвольно смеяться (при всем сочувствии к Вейль): «О Камю чуть-чуть позже; вернемся к Бердяеву. Симона Вейль уморила себя голодом в 1943-м…» Далее на четверть страницы — филиппики в адрес Симоны, ее книги и лишь потом — обещанный Бердяев. Понятно, что автор мыслию дальнозорок, но читатель-то восприятием близорук. «Вернемся к Бердяеву» стало теперь моим домашним мемом — удачно объединяет в себе «в огороде бузина» и «вернемся к нашим альдебаранам»… Перечитал главку. Многовато «я». Ну а вы чего хотели после «Самопознания», Бердяева и Макушинского? Тревожит, правда, — не выглядел ли я при этом глупо? Лучше б уж смешно и наивно. |
