А. Макушинский. У пирамиды. Эссе, статьи, фрагменты. М., «Новый хронограф», 2011, 384 стр. («Эссеистика нового века»).

Это не та пирамида. Это пирамида Цестия в Риме, за которой находится кладбище некатолических иностранцев.

Прекрасная книга эссе. Ровная, вполголоса, ненавязчивая интонация. Лишь ближе к концу — в автобиографических очерках — голос порой срывается. Но ненадолго.

Так вот — негромко — говорят обычно в музеях и библиотеках. Или на кладбищах. Не у могил близких, а случайно (или не совсем) забредя на просто кладбище.

«На этом скупом пространстве чрезвычайная теснота предметов. Здесь есть постаменты с мемориальными досками, пропеллеры на могилах летчиков, одна очень страшная статуя — неизвестно чья — из гипса, с позолоченным лицом и руками. Но основной мотив — это увенчанная звездой деревянная пирамидка».

Это еще не Макушинский, это Лидия Гинзбург, «Мысль, описавшая круг».

А теперь Макушинский. «Завернем, значит, за угол, пройдем под воротами, углубимся в сумрак восхитительных пиний, в путаницу памятников, разноязычных надписей — и посмотрим, наконец, на пирамиду со стороны кладбища…»

Взгляд на пирамиду нужен автору для проникновения, вдумывания в стихотворение Томаса Гарди «Рим. У пирамиды Цестия вблизи от могил Шелли и Китса». Но и Гарди — лишь повод, хотя и важный. Повод разобраться в том веке, в котором Гарди пожил совсем недолго. В веке двадцатом. Повод по-иному — не просто рассеянным взглядом путешественника — взглянуть на могилы, через которые проходишь, направляясь к выходу.

«Вот великие, если верить рассказам специалистов, русские танцоры Александр и Клотильда Сахаровы, „поэты танца”, как написано на надгробии… вот странное, 1933 года, надгробие с обнаженной мужскою натурой, откровенной анатомией этой натуры, что-то, чего я, кажется, ни на каком другом кладбище вообще в жизни не видел. А вот… раскрытая как бы книга, небольшая, почти у самой земли; на левой странице: „ЗОРАН ПОПОВИ. 29 окт. 1944 — 19 дец. 1944”; на правой, наискось: „МАМА”. Пятьдесят один день прожил, значит, этот Зоран на свете. И кто была его несчастная — сербская? — мама, что она делала здесь, в этом военном Риме, где незадолго до того скинули Муссолини, куда вошли немцы, откуда их вышибли, впрочем, без боя, за пять, что ли, месяцев до рождения младенца? Что было с ней потом, куда она делась?»

Об этом, собственно, вся книга. О двадцатом веке, его жертвах — реальных и вымышленных (о последних — эссе «Жертвы века»). Об ответственности писателя; пусть даже в этом пункте Макушинский излишне, на мой взгляд, строг. К Блоку, к Маяковскому, к формалистам…

«Варварство есть варварство, утонченное или грубое — все равно. Когда Блок записывал в дневнике, что гибель „Титаника” обрадовала его „несказанно”, потому что, видите ли, „есть еще океан”, думал ли он о тех несчастных, что замерзали в ледяной воде этого „океана”? Этих несчастных было полторы тысячи, но не в цифрах здесь дело. Боюсь, что не думал. Думал — абстракциями (варварство всегда ими думает). „Цивилизация” („Титаник”) гибнет, „стихия” („океан”) торжествует. „Несказанная”, конечно же, радость» («Двадцатый век»).

Можно возразить, что Блок писал это «не для печати». Что не одному Блоку в гибели «Титаника» примерещилось тогда некое возмездие, урок для возгордившейся цивилизации. (Вспомним, сколько апокалиптических пошлостей было наговорено после прошлогоднего землетрясения в Японии…)

И все же с автором соглашаешься. И правда — мерзкие строки.

Обстоятельная рецензия Екатерины Ивановой-Федорчук на книгу озаглавлена «Плач по двадцатому веку». Плача я не почувствовал.

Тяжба с веком. С его войнами, диктаторами, авангардами и псевдоавангардами, военкоматами, гостиницами, тридцатикопеечными сигаретами «Ява»… И — с пирамидами. Пирамидами «советско-египетской государственности», мандельштамовским «пустячком пирамид» («Три дня в Ельце»). С треугольным садом психушки (проекция пирамиды на плоскость?). Тяжба, которая еще не окончена.